Кельтские мотивы Бельбекской долины
Дорогу на Ай-Петри засыпал град. Крупные холодные блестящие кругляши плотно устилали серпантин трассы, делая невозможным дальнейшее продвижение. Пробормотав нечто вроде «не очень и хотелось», машина, кажется, даже без команды и участия водителя развернулась на витке дороги, не приспособленном для поворотов, и бодро покатилась вниз, в Бельбекскую долину.
Голубое, голубиное, глубинка, у села такое имя — Голубинка. Там, за ним, за селом, за поворотом у санатория, открываются чудные виды на горы, подпирающие небо, на отросток долины.
Хочу всё и сразу себе насовсем: вот эту тучу над горой и этот куст облепихи у пруда, и рыб, плещущихся в маленьком водоёмчике, и маленьких свинок в загоне. Получаю только рыбу. Её вытаскивают специальным сачком, быстро чистят и, сдаётся, ещё живую бросают на сковородку. Несколько томительных мгновений ожидания — и получайте. И не спрашивайте, как она называется и как попала в ставок, и что означает «зарыбить водоём». Вообще ничего не спрашивайте. Ни о том, что раньше на этом месте были болото и сельская свалка. Ни о том, сколько грузовиков мусора пришлось вывезти и сколько грузовиков земли привезти сюда. Ни о том, как облицовывают стены дома местным камнем, называемым в народе шиферным. И ни о том, как делают своими руками мебель, лестницы и всё-всё деревянное, что есть в доме. И облепиховые кусты здесь тоже не сами собой выросли, их посадили, но об этом тоже не спрашивайте. Как и о свинках, просто игрушечных, не потому что ещё не выросли, а потому, что такая карликовая порода.
Хозяин дома Михаил Иванович хитро щурится и на вопросы не отвечает. Жена его Люба улыбается, наливает чай и тоже не расположена отвечать на досужие расспросы. В самом деле, как объяснишь, почему однажды ушедший на покой милиционер не сидит с удочкой у ничейного пруда, а принимается копать свой. И строить дом.
И разводить хозяйство на месте бывшей свалки, на краю села.
И ведь не бездомные какие-то, были и свой дом в селе, и свой сад. Захотелось другого, вот здесь, на отшибе, в ущелье, у подножия гор.
Как хорошо и славно всё у них получилось. Усадьба плавно перетекает в лес, и не сразу поймёшь, что тут рукотворное, а что было всегда. Водоёмы как бы проходят стадии роста. Совсем крошечный, в котором плещется рыба, предназначенная в жертву к ужину. Бассейн чуть побольше, облицованный галькой, которую привезли аж с берега моря. В этот бассейн можно плюхнуться, выйдя из бани. И совсем «взрослый» пруд, в нём можно ловить рыбу на удочку, например, с катамарана, который никуда не плавает, а навечно пришвартован к берегу. Летом, в эту адскую жару, пруд чуть не пересох, рыбе было плохо. Хозяин спасал живность, спустив в водоём шланг. А в другое, более мирное время, пруд наполняется аж до верха водами, сбегающими с гор. Целая ирригационная система продумана хозяином.
Пока мангал исходит дымом и ещё не готовы угли, хорошо сидеть у озерца и смотреть на горы. И слушать... А, кстати, что за звук такой странный? Оттуда, с гор. Обычно я пуглива в незнакомой местности и дикую природу предпочитаю наблюдать из окна автомобиля, но тут что-то влечёт в неизвестное.
Выше, ещё выше, по склону горы, без тропинки, цепляясь за ветки, ой, это же барбарис, он же колючий. А это кизил, он такой шершавый. А это ломонос, за его лианы можно цепляться, хоть бы выдержал. Прощай, мой стильный костюмчик печального Пьеро, не для таких прогулок, не для скалолазания был ты куплен. А звуки, позвавшие в гору, всё ближе. Это гитара. Нет, флейта. Нет же, гитара. За очередным горным уступом, за кустом терновника на сей раз, небольшая площадка, за ней — углубление в скале, что-то вроде пещеры. В ней — бородатый, патлатый парень. Сидит перед раскрытым футляром, гитара в руках, не какая-то, сделанная из отходов на мебельной фабрике специально для хрипатых бардов, а элегантная, концертная, насколько я в этом разбираюсь. Он играет. Что-то невыразимо печальное. Какое-то северное, мне так кажется. Печальнее некуда. Это пока вы флейту не слышали.
А он кладёт гитару в сторону и берёт флейту, и подносит её к губам, и выдувает что-то уже вообще не совместимое с восприятием жизни в мажоре.
Сколько это длится — не знаю. Музыкант играет, плачут по очереди гитара и флейта. Я сижу у куста, слушаю. Мы так общаемся: он вещает, я внимаю.
О, эта манерность безличных предложений! Но на самом деле — темнело. И даже серьги в ушах тяжелели от страха. От страха, что не смогу целой, не переломав костей, скатиться с этой горы. Не найду гостеприимный дом Михаила Ивановича и навек останусь у этой пещеры, одичаю и стану Маугли, воспитанной бродячим музыкантом. Это если он ещё согласится меня воспитывать, если не растворится в воздухе это чудное видение, а может, вообще галлюцинация.
Вы не поверите, но он исчез, будто и не было. Упаковал в один футляр гитару, в другой — флейту, перекинул ремни футляров крест-накрест на груди и ушёл. На прощанье прошелестел:
— Это кельтская музыка. Прихожу сюда поиграть, мне нравится, как тут всё звучит.
А вообще у нас группа. Тебе понравилось?
И, не дождавшись ответа, бросил маленький диск у моих ног, будто монету нищей. И ушёл.
Внизу меня уже искали.
И почему-то все смотрели вверх, в густое, как крепко заваренный турецкий чёрный кофе, небо. Будто я могла с него спуститься, будто я на него вознеслась. Наверное, они задирали головы, чтобы не вылились из их глаз слёзы, скопившиеся от страха, что я потерялась и уже не вернусь. Мне приятно так думать, а чего они на самом деле торчали лицами кверху, я не знаю.
Всю обратную дорогу в машине звучала эта странная музыка с диска, пожалованного мне тонкой рукой музыканта. Различимы были гитара, флейта, виолончель, ударные, вокал. Женский голос тосковал, и виолончель печалилась женским голосом, остальные тоже не веселились. Дождь обрушился сплошной стеной, и машина вновь приняла верное решение — остановилась на обочине. Теперь, когда ещё и дождь уверенно вёл партию ударных, музыка стала не то чтобы веселее, а как-то увереннее, ритмичнее, и виделось, как у какого-то костра, положив руки на плечи другу, несутся в бешеном хороводе те самые кельты. Вот только их мне и не хватало. Мало мне королевства Сардиния, о котором думала весь прошлый вечер в связи с Крымской войной. Эта Сардиния вслед за Турцией, Англией, Францией объявила нам войну, и чёрт бы с ними, так они ещё и пятнадцатитысячный десант приволокли в Балаклаву. Наверное, всем королевством кинулись, с тех пор о них ничего и не слышно. И сдались они мне, а вот думаю. Теперь эти кельты со своими хороводами и флейтами-виолончелями. Это только здесь, только в Крыму, в этом чудном миксере могут получаться такие коктейли.
Если что и было обозначено на диске, то на языке, которым не владею. Может, на кельтском. И, пожалуйста, не советуйте мне найти в Интернете ссылки на кельтов, их культуру, не предлагайте найти сведения об этой группе. Всё, что было, пусть там и останется. Я не кликнула на «сохранить», и в памяти осталась только восстановленная версия. Не полная, но прекрасная.
Голубое, голубиное, глубинка, у села такое имя — Голубинка. Там, за ним, за селом, за поворотом у санатория, открываются чудные виды на горы, подпирающие небо, на отросток долины.
Хочу всё и сразу себе насовсем: вот эту тучу над горой и этот куст облепихи у пруда, и рыб, плещущихся в маленьком водоёмчике, и маленьких свинок в загоне. Получаю только рыбу. Её вытаскивают специальным сачком, быстро чистят и, сдаётся, ещё живую бросают на сковородку. Несколько томительных мгновений ожидания — и получайте. И не спрашивайте, как она называется и как попала в ставок, и что означает «зарыбить водоём». Вообще ничего не спрашивайте. Ни о том, что раньше на этом месте были болото и сельская свалка. Ни о том, сколько грузовиков мусора пришлось вывезти и сколько грузовиков земли привезти сюда. Ни о том, как облицовывают стены дома местным камнем, называемым в народе шиферным. И ни о том, как делают своими руками мебель, лестницы и всё-всё деревянное, что есть в доме. И облепиховые кусты здесь тоже не сами собой выросли, их посадили, но об этом тоже не спрашивайте. Как и о свинках, просто игрушечных, не потому что ещё не выросли, а потому, что такая карликовая порода.
Хозяин дома Михаил Иванович хитро щурится и на вопросы не отвечает. Жена его Люба улыбается, наливает чай и тоже не расположена отвечать на досужие расспросы. В самом деле, как объяснишь, почему однажды ушедший на покой милиционер не сидит с удочкой у ничейного пруда, а принимается копать свой. И строить дом.
И разводить хозяйство на месте бывшей свалки, на краю села.
И ведь не бездомные какие-то, были и свой дом в селе, и свой сад. Захотелось другого, вот здесь, на отшибе, в ущелье, у подножия гор.
Как хорошо и славно всё у них получилось. Усадьба плавно перетекает в лес, и не сразу поймёшь, что тут рукотворное, а что было всегда. Водоёмы как бы проходят стадии роста. Совсем крошечный, в котором плещется рыба, предназначенная в жертву к ужину. Бассейн чуть побольше, облицованный галькой, которую привезли аж с берега моря. В этот бассейн можно плюхнуться, выйдя из бани. И совсем «взрослый» пруд, в нём можно ловить рыбу на удочку, например, с катамарана, который никуда не плавает, а навечно пришвартован к берегу. Летом, в эту адскую жару, пруд чуть не пересох, рыбе было плохо. Хозяин спасал живность, спустив в водоём шланг. А в другое, более мирное время, пруд наполняется аж до верха водами, сбегающими с гор. Целая ирригационная система продумана хозяином.
Пока мангал исходит дымом и ещё не готовы угли, хорошо сидеть у озерца и смотреть на горы. И слушать... А, кстати, что за звук такой странный? Оттуда, с гор. Обычно я пуглива в незнакомой местности и дикую природу предпочитаю наблюдать из окна автомобиля, но тут что-то влечёт в неизвестное.
Выше, ещё выше, по склону горы, без тропинки, цепляясь за ветки, ой, это же барбарис, он же колючий. А это кизил, он такой шершавый. А это ломонос, за его лианы можно цепляться, хоть бы выдержал. Прощай, мой стильный костюмчик печального Пьеро, не для таких прогулок, не для скалолазания был ты куплен. А звуки, позвавшие в гору, всё ближе. Это гитара. Нет, флейта. Нет же, гитара. За очередным горным уступом, за кустом терновника на сей раз, небольшая площадка, за ней — углубление в скале, что-то вроде пещеры. В ней — бородатый, патлатый парень. Сидит перед раскрытым футляром, гитара в руках, не какая-то, сделанная из отходов на мебельной фабрике специально для хрипатых бардов, а элегантная, концертная, насколько я в этом разбираюсь. Он играет. Что-то невыразимо печальное. Какое-то северное, мне так кажется. Печальнее некуда. Это пока вы флейту не слышали.
А он кладёт гитару в сторону и берёт флейту, и подносит её к губам, и выдувает что-то уже вообще не совместимое с восприятием жизни в мажоре.
Сколько это длится — не знаю. Музыкант играет, плачут по очереди гитара и флейта. Я сижу у куста, слушаю. Мы так общаемся: он вещает, я внимаю.
О, эта манерность безличных предложений! Но на самом деле — темнело. И даже серьги в ушах тяжелели от страха. От страха, что не смогу целой, не переломав костей, скатиться с этой горы. Не найду гостеприимный дом Михаила Ивановича и навек останусь у этой пещеры, одичаю и стану Маугли, воспитанной бродячим музыкантом. Это если он ещё согласится меня воспитывать, если не растворится в воздухе это чудное видение, а может, вообще галлюцинация.
Вы не поверите, но он исчез, будто и не было. Упаковал в один футляр гитару, в другой — флейту, перекинул ремни футляров крест-накрест на груди и ушёл. На прощанье прошелестел:
— Это кельтская музыка. Прихожу сюда поиграть, мне нравится, как тут всё звучит.
А вообще у нас группа. Тебе понравилось?
И, не дождавшись ответа, бросил маленький диск у моих ног, будто монету нищей. И ушёл.
Внизу меня уже искали.
И почему-то все смотрели вверх, в густое, как крепко заваренный турецкий чёрный кофе, небо. Будто я могла с него спуститься, будто я на него вознеслась. Наверное, они задирали головы, чтобы не вылились из их глаз слёзы, скопившиеся от страха, что я потерялась и уже не вернусь. Мне приятно так думать, а чего они на самом деле торчали лицами кверху, я не знаю.
Всю обратную дорогу в машине звучала эта странная музыка с диска, пожалованного мне тонкой рукой музыканта. Различимы были гитара, флейта, виолончель, ударные, вокал. Женский голос тосковал, и виолончель печалилась женским голосом, остальные тоже не веселились. Дождь обрушился сплошной стеной, и машина вновь приняла верное решение — остановилась на обочине. Теперь, когда ещё и дождь уверенно вёл партию ударных, музыка стала не то чтобы веселее, а как-то увереннее, ритмичнее, и виделось, как у какого-то костра, положив руки на плечи другу, несутся в бешеном хороводе те самые кельты. Вот только их мне и не хватало. Мало мне королевства Сардиния, о котором думала весь прошлый вечер в связи с Крымской войной. Эта Сардиния вслед за Турцией, Англией, Францией объявила нам войну, и чёрт бы с ними, так они ещё и пятнадцатитысячный десант приволокли в Балаклаву. Наверное, всем королевством кинулись, с тех пор о них ничего и не слышно. И сдались они мне, а вот думаю. Теперь эти кельты со своими хороводами и флейтами-виолончелями. Это только здесь, только в Крыму, в этом чудном миксере могут получаться такие коктейли.
Если что и было обозначено на диске, то на языке, которым не владею. Может, на кельтском. И, пожалуйста, не советуйте мне найти в Интернете ссылки на кельтов, их культуру, не предлагайте найти сведения об этой группе. Всё, что было, пусть там и останется. Я не кликнула на «сохранить», и в памяти осталась только восстановленная версия. Не полная, но прекрасная.
Наталья Астахова, «Крымская Правда»
Читайте также:
