История Ливадии
До сегодняшнего дня существует предположение о том, что название Ливадия происходит от греческого «ливадион» — влажный луг. Считается, что название этому месту из-за его влажности было дано греками, первыми обитателями этой местности.
Я не считаю это мнение достаточно обоснованным, тем более, что путешественники начинают упоминать это название лишь где-то с 1820 года. Я более поверю в то, что имя Ливадия было дано генералом крымских арнеут Ревелиотти, основавшим данное поместье. Как истинный грек-патриот он захотел увековечить память о другой Ливадии, городе древней Эллады, возле которого находилась пещера Трофониуса и река, несущая воды Забвения и Памяти: Лету и Мнемозину.
Как бы то ни было, вот что писал в 1834 году один из тех путешественников, кто впервые упоминает о Ливадии: «Поднявшись в гору где-то на две версты, мы оказываемся у деревенского домика, окруженного примыкающим к дороге цветником... Если господин Ревелиотти реализует свои планы, то через несколько лет эта усадьба, с которой открываются прекрасные виды, станет одним из самых прекрасных и доходных мест побережья...»
Предсказание полностью сбылось, и Ливадия сегодня — это, безусловно, одна из красивейших жемчужин Ялты, ее каменной диадемы, несравненным сокровищем которой, впрочем, навсегда останется Алупка. Поместье было куплено у генерала Ревелиотти графом Потоцким, наследники которого перепродали его императорскому удельному ведомству, и, некоторое время спустя, Александр II своим указом подарил имение Марии Александровне.
Ливадия расположена в четырех верстах от Ялты. Пересекаемое почтовой дорогой, идущей вдоль побережья до Севастополя, это имение простирается от первых склонов Яйлы до самого моря. Его площадь составляет 316 гектар, не считая лесных территорий. Сегодня эта площадь делится на три части: собственно изначальная Ливадия с парком и резиденциями, Жакмар или Бийюк-Чаир, включающий в себя ферму и птичий двор, Маравели, полностью лесная часть. Пройдя ворота, я быстро пересекаю обширные, почти пустынные территории, посреди которых то тут, то там высятся массивные безликие постройки: казарма, дровяной склад, пожарные помпы, две или три будки с поперечными черными полосами; уж очень мрачные будки, уж очень мрачны эти часовые, прогуливающиеся ленивым шагом с небрежно покачивающейся в руках винтовкой. Далее — конюшни, стены которых украшены круглыми каменными медальонами с рельефными изображениями лошадиных голов, немного зелени. Еще дальше — листва парка и леса: там в вышине — вершины Яйлы, кажущиеся стальными на солнце, а внизу — море, также отливающее металлом.
Я останавливаюсь у фонтана из грубоватого камня недалеко от канцелярии управляющего имением. После некоторых строгих формальностей я проникаю в парк в сопровождении, как здесь принято, жандарма, следующего за мной вплоть до самого выхода. Прежде всего надо отметить, что это очень красивый, умело разбитый и тщательно ухоженный парк. В нем нет ничего пышного или неожиданного, но, проходя по этому парку, быстро попадаешь под очарование этих так живописно очерченных гор, этого моря, навсегда развесившего между деревьев и в глубине аллей длинные сверкающие занавески из муаровой ткани. Этот широкий каменный полог, расстилающийся к северу большими мятыми складками, прочерченными ветрами и зимними потоками, это гигантское голубое зеркало, ограниченное лишь таким же гигантским горизонтом, — вот, что придает этому парку то, чего никогда не будет ни у Версаля, ни у Рамбуйе: преимущество особо освещенной очаровательной картины.
Кажется, этот парк был разбит неким Ташером, родственником Жозефины де Богарнэ, поступившим на службу к графу Потоцкому после окончания своей учебы на садовода в Швейцарии. Как бы то ни было, мне уже несколько раз выпадала возможность пройтись по этим тщательно посыпанным песком аллеям, пересекающимися в тени самых разнообразных видов деревьев: восточных платанов, олив, кедров, молодых вязов, кипарисов, смоковниц, пробковых дубов и тысяч других.
Эти прогулки случались летом, когда все листья были зелеными, все клумбы цветущими, все лужайки были покрыты двойным шелковистым покровом, все растительные мозаики словно расцвечены кистью художника; но сегодня, хоть и с опозданием, осень уже обесцветила блеск листвы, розы очень сильно поредели, на лужайках появились медные пятна, а на мозаиках выступила бледность старых фресок.
Меня охватывает бесконечная тоска, состоящая из сожалений и смутных опасений, сердечной привязанности и болезненного чувства беспомощности при мысле о том, что могущественный аристократ, сражающийся с беспощадным недугом, находится здесь рядом, под этой крышей, виднеющейся отсюда. Отец славян, «добрый великан», наш прославленный друг, вероятно, не один раз проходил по этим дорожкам из гравия, обдумывая мирные проекты, в которых его постоянные симпатии к Франции занимали, безусловно, не последнее место.
В это время я прохожу мимо прекрасного цветника из хризантем. Они мне кажутся мрачными, эти красивые, поздно распускающиеся цветы. Для чего предназначены они? Украсят ли праздничный стол или лягут в гроб?..
Сейчас я вышел на дорогу, ведущую к морю. На мгновение я попадаю в тень беседки, увенчанной кокетливой ротондой в мавританском стиле.
Недалеко отсюда расположен пляж: я слышу шум волн и замечаю сквозь деревья две белые чайки, сразу же исчезнувшие по направлению к морю. И действительно, вскоре открывается горизонт, и я уже стою на гальке близ татарского домика у бассейна и купальни. С тоской замечаю, как погода меняется: море начинает злиться: оно хмурится маленькими, уродливыми, нерегулярными волнами, которые катятся к горизонту, как лебединый пух. Позади меня медленно поднимается грязный холодный туман, разрывающийся у хребтов Яйлы.
Я вновь возвращаюсь к дворцу, с удовольствием задерживаясь у очаровательной арки из вьющихся роз. Затем я замечаю несколько красивых фонтанов, в частности, фонтанов в мавританском стиле: фонтан Марии, фонтан Ксимфы, фонтан Венеры. Вода в последнем вытекает из урны, которую держит в своих руках статуя, изображающая Гименея, лежащего в саркофаге, на котором виден барельеф, украшенный арабесками.
По дороге я захожу в часовню, построенную из инкерманского камня. Это чудное украшение в чисто византийском стиле. Фрески часовни выписаны очень тщательно, ослепительно колоритны, и, несмотря на одеревенелость поз и блаженную кротость выражений, в них чувствуется вдохновение художника, ограниченного незыблемыми рамками традиций православной иконографии.
Я не считаю это мнение достаточно обоснованным, тем более, что путешественники начинают упоминать это название лишь где-то с 1820 года. Я более поверю в то, что имя Ливадия было дано генералом крымских арнеут Ревелиотти, основавшим данное поместье. Как истинный грек-патриот он захотел увековечить память о другой Ливадии, городе древней Эллады, возле которого находилась пещера Трофониуса и река, несущая воды Забвения и Памяти: Лету и Мнемозину.
Как бы то ни было, вот что писал в 1834 году один из тех путешественников, кто впервые упоминает о Ливадии: «Поднявшись в гору где-то на две версты, мы оказываемся у деревенского домика, окруженного примыкающим к дороге цветником... Если господин Ревелиотти реализует свои планы, то через несколько лет эта усадьба, с которой открываются прекрасные виды, станет одним из самых прекрасных и доходных мест побережья...»
Предсказание полностью сбылось, и Ливадия сегодня — это, безусловно, одна из красивейших жемчужин Ялты, ее каменной диадемы, несравненным сокровищем которой, впрочем, навсегда останется Алупка. Поместье было куплено у генерала Ревелиотти графом Потоцким, наследники которого перепродали его императорскому удельному ведомству, и, некоторое время спустя, Александр II своим указом подарил имение Марии Александровне.
Ливадия расположена в четырех верстах от Ялты. Пересекаемое почтовой дорогой, идущей вдоль побережья до Севастополя, это имение простирается от первых склонов Яйлы до самого моря. Его площадь составляет 316 гектар, не считая лесных территорий. Сегодня эта площадь делится на три части: собственно изначальная Ливадия с парком и резиденциями, Жакмар или Бийюк-Чаир, включающий в себя ферму и птичий двор, Маравели, полностью лесная часть. Пройдя ворота, я быстро пересекаю обширные, почти пустынные территории, посреди которых то тут, то там высятся массивные безликие постройки: казарма, дровяной склад, пожарные помпы, две или три будки с поперечными черными полосами; уж очень мрачные будки, уж очень мрачны эти часовые, прогуливающиеся ленивым шагом с небрежно покачивающейся в руках винтовкой. Далее — конюшни, стены которых украшены круглыми каменными медальонами с рельефными изображениями лошадиных голов, немного зелени. Еще дальше — листва парка и леса: там в вышине — вершины Яйлы, кажущиеся стальными на солнце, а внизу — море, также отливающее металлом.
Я останавливаюсь у фонтана из грубоватого камня недалеко от канцелярии управляющего имением. После некоторых строгих формальностей я проникаю в парк в сопровождении, как здесь принято, жандарма, следующего за мной вплоть до самого выхода. Прежде всего надо отметить, что это очень красивый, умело разбитый и тщательно ухоженный парк. В нем нет ничего пышного или неожиданного, но, проходя по этому парку, быстро попадаешь под очарование этих так живописно очерченных гор, этого моря, навсегда развесившего между деревьев и в глубине аллей длинные сверкающие занавески из муаровой ткани. Этот широкий каменный полог, расстилающийся к северу большими мятыми складками, прочерченными ветрами и зимними потоками, это гигантское голубое зеркало, ограниченное лишь таким же гигантским горизонтом, — вот, что придает этому парку то, чего никогда не будет ни у Версаля, ни у Рамбуйе: преимущество особо освещенной очаровательной картины.
Кажется, этот парк был разбит неким Ташером, родственником Жозефины де Богарнэ, поступившим на службу к графу Потоцкому после окончания своей учебы на садовода в Швейцарии. Как бы то ни было, мне уже несколько раз выпадала возможность пройтись по этим тщательно посыпанным песком аллеям, пересекающимися в тени самых разнообразных видов деревьев: восточных платанов, олив, кедров, молодых вязов, кипарисов, смоковниц, пробковых дубов и тысяч других.
Эти прогулки случались летом, когда все листья были зелеными, все клумбы цветущими, все лужайки были покрыты двойным шелковистым покровом, все растительные мозаики словно расцвечены кистью художника; но сегодня, хоть и с опозданием, осень уже обесцветила блеск листвы, розы очень сильно поредели, на лужайках появились медные пятна, а на мозаиках выступила бледность старых фресок.
Меня охватывает бесконечная тоска, состоящая из сожалений и смутных опасений, сердечной привязанности и болезненного чувства беспомощности при мысле о том, что могущественный аристократ, сражающийся с беспощадным недугом, находится здесь рядом, под этой крышей, виднеющейся отсюда. Отец славян, «добрый великан», наш прославленный друг, вероятно, не один раз проходил по этим дорожкам из гравия, обдумывая мирные проекты, в которых его постоянные симпатии к Франции занимали, безусловно, не последнее место.
В это время я прохожу мимо прекрасного цветника из хризантем. Они мне кажутся мрачными, эти красивые, поздно распускающиеся цветы. Для чего предназначены они? Украсят ли праздничный стол или лягут в гроб?..
Сейчас я вышел на дорогу, ведущую к морю. На мгновение я попадаю в тень беседки, увенчанной кокетливой ротондой в мавританском стиле.
Недалеко отсюда расположен пляж: я слышу шум волн и замечаю сквозь деревья две белые чайки, сразу же исчезнувшие по направлению к морю. И действительно, вскоре открывается горизонт, и я уже стою на гальке близ татарского домика у бассейна и купальни. С тоской замечаю, как погода меняется: море начинает злиться: оно хмурится маленькими, уродливыми, нерегулярными волнами, которые катятся к горизонту, как лебединый пух. Позади меня медленно поднимается грязный холодный туман, разрывающийся у хребтов Яйлы.
Я вновь возвращаюсь к дворцу, с удовольствием задерживаясь у очаровательной арки из вьющихся роз. Затем я замечаю несколько красивых фонтанов, в частности, фонтанов в мавританском стиле: фонтан Марии, фонтан Ксимфы, фонтан Венеры. Вода в последнем вытекает из урны, которую держит в своих руках статуя, изображающая Гименея, лежащего в саркофаге, на котором виден барельеф, украшенный арабесками.
По дороге я захожу в часовню, построенную из инкерманского камня. Это чудное украшение в чисто византийском стиле. Фрески часовни выписаны очень тщательно, ослепительно колоритны, и, несмотря на одеревенелость поз и блаженную кротость выражений, в них чувствуется вдохновение художника, ограниченного незыблемыми рамками традиций православной иконографии.
Луи Бертрен
